История лавочника - Страница 4

Фаруллах выходит на солнце.

Тиль оживает. Тиль скачет как обезьянка, которую однажды провозили в клетке то ли в подарок Великому Хорнорою, то ли в Кенцаринский зверинец. Тиль не может закрыть рот.

— А почему у вас заперто? У вас замок, вы видели? Это вы его повесили, дедушка Файрулла? А зачем? Вы куда-то ходили?

Она произносит его имя на восточный манер.

— Заперто, — объясняет Фаруллах, доставая кольцо с ключами, — потому что у меня были дела. А какие дела — тебе знать нечего.

— У меня тоже сегодня были дела, — говорит Тиль, перескакивая со ступеньки на ступеньку.

— Неужели?

Под звон колокольчика лавочник проходит в лавку, наступая на собственную тень.

— Я сегодня ходила к северным воротам, где ядрами обвалили стену… Там, конечно, десять раз все уже вынесли…

— Прикрой дверь, будь добра, — просит Фаруллах.

— Ага.

Солнечный свет обрывается, и старик подворачивает ламповый фитиль. Тиль подскакивает к прилавку.

— Всякие люди там ходили… — она роется в складках своего платья. — Вроде и глазастые, а вот что пропустили…

Она выкладывает на обозрение старику маленькую грязную накидку, в которую когда-то, видимо, укутывали младенцев.

— Не интересует, — говорит Фаруллах.

От вещи слабо пахнет детским плачем.

— Как? Совсем?

Грязное личико Тиль огорченно куксится. Лавочник поднимает накидку к лампе и вертит ее на свету. Петельки, немного бархата, слева дыра.

— Хорошо, — говорит он, — хрофтинг. Один.

Вещь исчезает под прилавком, а на светлом дереве появляется мелкая медная монетка. Не совсем круглая и с зазубринами.

— Вы очень добры, дедушка Файрулла, — кланяется девочка, зажимая хрофтинг в кулачке.

— Брысь!

Фаруллах растопыривает пальцы.

— Уже!

Дверь хлопает, Тиль исчезает, лавочник морщит щеку.

— Бездельники, — шепчет он, натирая прилавок тряпочкой. — Ходят, предлагают ерунду, побираются, выпрашивают. Живучий народ. А я им не султан, не гогон-хан и не Великий Хорнорой. Не должен и не обязан. У меня у самого — долги.

Фаруллах хмурится.

Город Тимурин последовательно пережил три завоевания. Хотя, наверное, правильнее было бы сказать: не пережил и одного. Сначала войско Пелопа Стальной Руки взяло его приступом, затем Герик Сегмин с десятитысячной армией наемников и пушками отбил город, разрушив большую его половину. А вольные мечники уже довершили дело.

Никто из них, конечно, не тронул площадь с лавкой, но остальные дома познали и кровь, и огонь, и удары каменных ядер.

Людей в Тимурине осталось совсем мало, поля и сады были разорены, каналы засыпаны, дикие собаки носились стаями и жрали трупы.

Нельзя было сказать, что Фаруллаха это огорчало. Он жил слишком долго. Великое колесо времени перемалывало песок, камень, черепа и кости, возвышение следовало за упадком, лето за весной, осень — за летом, семена превращались в плоды, прекращались одни жизни и начинались другие.

Ничего нового.

Тимурин и тот раньше носил славное имя Терман-Дарина и был куда как величественнее. О, годы, годы…

Фаруллах отряхивает задумчивость, будто пыль с сандалий.

Что это он расчувствовался? У него же сегодня замечательный день! Перчатка, обруч и горшок! Перчатку и обруч он, пожалуй, сразу отдаст Гассанхару. А вот над горшком еще поработает. Вещь может получиться славная.

Он собирается выйти в пристройку через заднюю дверь, скрытую в глубине лавки, но лицо его улавливает легкое дуновение воздуха. Колокольчик не звенит, и это значит только одно — зря он думал о том, кому должен.

Гассанхар всегда появляется беззвучно.

— Тебе еще не надоело это тело? — смеется он с порога, молодой, белозубый, утонченный, гибкий. Глаза его подведены черным, а длинные ногти покрыты зеленым узором. — Неужели привык?

Он дурашливо таращится.

Одежда на нем — складки и ленты в переливах фиолетового. Пышная перевязь желта. Воротник и кружевная кайма узких штанин — белоснежны.

Вещи его не пахнут, как и сам Гассанхар.

— Если бы ты был добр… — начинает Фаруллах.

— Я? Добр?

Смех рассыпается по лавке как монетки, золотые и серебряные, ни одной медной, ни одной фальшивой.

— Ах, Фари, Фари, ты совсем двинулся в своей дыре!

— Зачем же ты держишь меня здесь?

Гассанхар идет мимо полок, пружинисто, переливчато. Глаза посверкивают.

— А может я мстителен? А, Фари? Может мне доставляет удовольствие наблюдать тебя в тщедушном человеческом теле?

— Магии очень мало, — шепчет Фаруллах.

— Как знать, как знать.

Гассанхар нагибается, рассматривая бронзовый жезл, покрытый серой коркой морской соли. Затем взгляд его перемещается к куску темного дерева с вырезанными на нем значками.

— Ты знаешь, что подходит срок? — спрашивает он рассеянно.

— Да, — кивает Фаруллах, стискивая пальцы.

— Если ты не расплатишься со мной, еще век будешь сидеть тут в этом же теле и собирать для меня вещи. Я возьму это, — показывает Гассанхар на жезл. — И вот это…

Его палец порхает бабочкой. Обозначенные предметы, повинуясь неведомой силе, начинают светиться. Их больше десятка, каждый — с длинной, вытравленной историей. Кровосмешение, предательство, невинные жертвы.

— Это тело скрипит, — жалуется Фаруллах, — оно медленно и слабо.

— Увы, — улыбается Гассанхар, — так ему положено. Но еще сотню лет оно выдержит. И тебя будет слышно отовсюду — скрип-скрип, скрип-скрип!

Он снова заливисто смеется.

Фаруллах с тоской смотрит на огонек под стеклом лампы.